GRIFON
Есть такой анекдот про дебильную девочку, которой разок улыбнулось счастье: она поймала золотую рыбку. Рыбка, как водится, откупилась тремя желаниями. Обрадованная девочка сначала попросила, чтобы у неё задница стала волосатая, а то холодно сидеть. Рыбка желание исполнила. Тогда девочка попросила волосатые ноги, чтобы не мёрзли. Исполнено было и это. Девочка еще подумала и попросила всю её сделать волосатой. Глядя на получившегося уродца, рыбка, не выдержав, спросила: «Девочка, а почему ты не захотела стать умной, красивой и богатой?» Та выпучила глаза: «А что, можно?»
читать дальшеКогда я впервые услышал этот анекдот, мне вспомнилась школьная олимпиада по математике — в четвертом, что ли, классе довольно-таки средней московской школы. Там, среди прочего, давали задачки «на сообразительность». Например, была там такая задачка: девять точек квадратиком (три ряда по три точки), которые нужно соединить четырьмя отрезками, да ещё и соединенными в линию. Я трудился минут десять — драгоценные в такой ситуации десять минут! — возя карандашом между этими проклятыми точками, и всё время получался один лишний отрезок. В конце концов я сдался. А потом мне показали решение. Оказалось, что линии можно было проводить за пределами квадратика, образованного точками. Помню, меня это страшно возмутило: ну почему не сказали, что это разрешается?! Тогда бы… если бы да кабы.
Впрочем, афронт пошёл мне на пользу. С тех пор я стал обращать внимание не только на то, что прописано в условиях той или иной задачи, но и на то, что в них не прописано.
Это все, впрочем, «мелкая философия на глубоких местах». Пора бы уж и приставить её к делу, то есть к очередной истории. Но сначала ещё немного рассуждалова: уж потерпите чуток, а то получится непонятно.
Как известно, русский народ можно упрекнуть в чём угодно, но только не в отсутствии смекалки. «Смекалка», если кто не знает — это разновидность практического воображения. Основана она как раз на убирании какого-нибудь подразумеваемого и всем известного «нельзя» на «надо попробовать». Например, использовать какой-нибудь инструмент не по назначению: ну там забить гвоздь микроскопом, «совершенно к тому не предназначенным». Иногда получается неожиданно удачно: гвоздь оказывается забит с микроскопической точностью.
Советская власть, во многих отношениях пагубная, обострила эту самую народную смекалку до крайности. В условиях, когда любая нужная вещь могла пропасть из магазинов в любой момент — и навсегда, — выросла нация изобретателей и рационализаторов, способных решительно на всё. Причём с самого раннего возраста.
Ну, например. Я знал одного маленького очкастого хлюпика, который хотел иметь книжку «Мастер и Маргарита», а в магазине такую книжку тогда купить было никак нельзя. Тогда он решил её перепечатать, благо у родителей была пишмашинка. Однако сообразил, что мартышкин труд такого объёма требует чего-то большего, чем «четыре копии», — и надумал создать машину, которая делала бы неограниченное число «Маргарит». Для этой цели он попробовал набивать текст не на бумаге, а на станиолевой фольге с подложенной под ней промокашкой, а потом получившуюся выпуклую фольгу погружать в гипс и заливать оловом. Получался пуансон, который можно было использовать в самодельном печатном прессе. Качество первых страниц было, правда, ниже всякой критики, но смекалистый мальчик не отступался и совершенствовал технологию, пока родители не замели его за этими занятиями. Испугавшись, что отпрыск, чего доброго, таки добьётся успеха и примется множить что-нибудь совсем непотребное, папа таки купил ему «Маргариту» на Кузнецком за сорок рублей.
Ещё я помню девочку, самостоятельно срастившую порванную мамину золотую цепочку — для чего нужно быть как минимум лесковским Левшой… Или — полутораметровой длины стеклянную трубку на стене в одном интеллигентском доме: туда засыпали кофейный порошок, после чего сверху устанавливали сосуд с талой водой, вытекавшей по каплям: снизу из трубки сочился крепчайший кофейный экстракт… Или вот, к примеру, способ крепления штор, принятый в нашем доме: они подвешивались на пуговицах, игравших роль подвижных элементов в швеллерной планке. Оптимальные для этой цели пуговицы приобретались в «Военторге» — особливо удобны были мундирные жёлтые со звездой… Рассказ о самобытных конструкциях самогонных аппаратов я, пожалуй, отложу до другого раза.
И тем не менее. Иногда стихийная изобретательность натыкалась на какие-то странные стенки в голове. Некоторые вещи почему-то считались невозможными априори.
Так, например. Советские домохозяйки были невероятно изобретательны. Они были способны сделать вполне приличный обед из любого произвольно взятого набора продуктов. Они владели секретом прожарки несъедобной колбасы до приемлемого вкуса. Они могли придать рыбе нототении съедобность. Они могли изготовить подливу из костного бульона, уксуса и крыжовенного варенья. Ведомы им были тайны солений и настоек, а домашнее консервирование считалось национальным спортом. Когда же по какому-нибудь недосмотру начальства в руки хозяюшки попадало мясо… «это ням», как говорят теперь впечатлительные юницы.
Однако существовало немало продуктов, вполне элементарно изготовляемых в домашних условиях, которые, тем не менее, не умели делать.
В их число входил, например, майонез. Почему-то считалось, что это магазинный продукт, который совершенно невозможно изготовить дома. Рождённые в СССР верили, что майонез бывает только казённого производства — ну, я не знаю, как вустерский соус какой-нибудь.
Майонез продавался в стеклянных баночках на 250 мл с закатанной крышкой. Был он продуктом дефицитным — в иную пору баночку клали даже в продуктовые заказы. Впрочем, это зависело от места и времени. В Москву майонез, в общем, заглядывал, но периодически пропадал с прилавков — как правило, в самые неподходящие моменты. И притом он играл огромную роль в оформлении советского праздничного стола. Без него совершенно немыслимы были самые важные, ритуальные блюда — хотя бы тот же самый салат «Оливье», а также запеченные мясо и рыба. Отсюда возникали специфические майонезные страдания: когда вроде все продукты собраны, а майонез-душенька — ёк… В перестройку же майонез и вовсе нас покинул.
Ну и я рос в той же вере: майонез — продукт, делаемый на каких-то там «жировых заводах» по сложной специальной технологии.
Представьте моё удивление, когда я — уже в пору юности — оказался гостем в одном старом доме, где на кухне верховодила бабуля Мафусаиловых лет. И вот, заглянув на эту самую кухню, я с удивлением обнаружил там странное устройство: бутылочку с пробкой, прорезанной в двух местах, снизу и сверху (чтобы входил воздух). Судя по запаху, в ней было растительное масло.
Когда я спросил у мафусаилообразной бабки, что это такое, та, презрительно щурясь и задирая горбатый нос, сообщила мне, что это инструмент для изготовления майонеза.
Я, мягко говоря, остолбенел. Оказывается, майонез поддаётся упромысливанию в домашних условиях? Что, можно?
Бабка ехидно объяснила, что майонез — это очень просто. Нужно просто взбивать яичные желтки с солью и сахаром и добавлять во взбиваемое по капельке растительное масло. Лучше оливковое, «да где ж его возьмёшь». Главное — чтобы масло добавлялось маленькими порциями, зачем и бутылка: она клалась набок, и из неё оно капало во взбиваемые желтки. Потом всё это фиксируется ложкой горчицы и лимонного сока.
Также я узнал от бабуси, что можно добавить чеснока и перца, и получится соус айоли, а если порезать туда солёные огурцы, петрушку и лучка чуточку — то выйдет тартар. Она назвала ещё несколько названий соусов, звонких и загадочных, как имена мушкетёров. Но эта премудрость была для меня уже сверхурочной. Зато сам факт, что сей остродефицитный продукт, оказывается, не так уж и сложен в изготовлении… это прямо-таки меняло картину мира, да.
Но ладно бы майонез, ладно бы даже соус айоли! Это я бы пережил, но… впрочем, по порядку.
В розовом детстве моём существовал особо ненавистный мне напиток, которым детей почему-то охотно потчевали. Назывался он «какао». Нехорошему названию соответствовало содержание: это была розовато-бурая «типа сладкая» жидкость. Я ненавидел эту дрянь, как ребёнок может ненавидеть невкусную еду, которую дурни взрослые почему-то считают вкусной и пичкают ею «любя». На моё несчастье, эта дрянь входила в меню школьных завтраков и портила мне радость от вкусных изюмистых и маковых булочек и глазированных сырков, которые было нечем запить. Я покупал себе чай с кусочком «аэрофлотовского» сахара — это было гораздо лучше, чем буро-розовое буэээ.
Особенно же меня оскорбляло то, что взрослые называли этот напиток «шоколадным». Сама эта идея меня глубоко оскорбляла. Шоколад-то я любил. И очень хорошо представлял себе, каким должен быть напиток из шоколада. Он должен быть шоколадным, вот.
Зато в книжках, которые я читал в детстве, — особенно в исторических — время от времени попадались описания так называемого горячего шоколада. Его пили дамы и синьоры, оттопыривая мизинчик. Напиток, если верить описаниям, был очень горяч, благоухал ароматами и необычайно ласкал язык. Также я был в курсе того, что на проклятом и вожделенном Западе горячий шоколад тоже не является нечеловеческой редкостью, а, напротив, вполне себе ординарная вещь. В копилку рессентимента по отношению к тем упоительным краям это добавляло свою лепту, небольшую, но увесистую.
Иногда — редко — любящие родители водили меня в какое-нибудь советское кафе, иной раз и в «Шоколадницу». Там, в частности, была такая благодать, как «блинчики с шоколадом». Их поливали шоколадным же соусом. Я с интересом изучал его: он был жидкий, да, но он не был напитком, нет.
Ещё существовало покрытие торта «Прага» из «шоколадной глазури». Но и это было, ясен перец, не то.
Время от времени меня, конечно, посещали смутные мысли: а что если растопить обычную шоколадку? Я это и пробовал — в жестяной мисочке на огне. Получалась какая-то горелая фигня. Водяная баня — то есть кастрюля с кипятком, в который надо поставить другую, поменьше, — тоже приходила в голову, но это ж надо было «возиться». А главное — давил пресс: ну не может же быть, чтобы всё было так просто. Иначе все только и делали бы, что пили горячий шоколад. Поскольку же никто его не пьёт, а пьют гнусное «какао» — значит, в приготовлении сего волшебного напитка есть секреты, принципиально невоспроизводимые в нашей унылой жизни.
Окончательно в этом меня убедил один умный мальчик, который тоже интересовался этим вопросом. Его интеллигентный папа объяснил, что для приготовления горячего шоколада нужен не простой, а концентрированный шоколад, который в Союзе делать не умеют, а покупают в Америке только для членов Политбюро. Насчёт «только для Политбюро» мне показалось всё-таки лажей, но общая идея была вполне достоверна. В самом деле, «должна же быть причина».
Потом я услышал от одной девочки, что в каких-то московских кафе горячий шоколад таки подают. Описания соответствовали книжным, но это не утешало. Кафе — это был какой-то другой мир.
Прошло время: перестройка, гласность, кирдык, тырдык, дзынь-бу-бу. Шёл девяноста пятый год. Я занимался такой хренью, что и вспоминать стыдно. Мои друзья-знакомые занимались тоже хренью, тоже стыдной, нередко тошной, зачастую опасной. Как-то раз я зашёл домой к одному из товарищей по заработку.
Мы сидели в крошечной комнатёнке и обсуждали денежные вопросы. Его очаровательно юная, но хозяйственная супруга спросила меня, хочу ли я чаю или кофе. Я не хотел кофе, а от чая меня уже тошнило. Что я и высказал, намекая, собственно, на пивко или чего покрепче.
Но ожидания мои обманулись. Ибо через небольшое время эта милая барышня принесла поднос с двумя маленькими белыми чашечками. Внутри было что-то чёрное.
Да, да, это был он! Горячий, черти б его драли, шоколад!
К моей чести, я понял это сразу, с первого взгляда. Первый же глоток — впрочем, какой глоток, он был густой настолько, что его надо было есть ложкой, — развеял все сомнения. Это было то самое, что грезилось мне в детских мечтах. Тот самый вкус, которого я ждал столько лет. Тот самый запах, который грезился в думах. Тот самый цвет, тот самый размер и так далее по списку.
Первая моя мысль была: ну вот, завезли. Наконец-то до тёмной, корчащейся в рыночных муках России дошло то самое загадочное сырьё, из которого делают это чудо. Тот самый концентрированный шоколад. Дожили до счастья.
И, конечно, я тут же задал соответствующие вопросы: как? из чего? где купили?
– А ничего такого, — растерянно ответила милая барышня. — Шоколадку натираю на тёрке, нашу только, хорошую… Молоко со сливками добавляю, специи и грею. Он растапливается, ну и вот… Ещё коньяку можно добавить немножечко. А вообще-то лучше из какао делать. Только хорошего какао сейчас нет.
– Какое какао? — почти заорал я. — Какое какао? Из какао делают какао, эта такая гадость, её пить невозможно…
– Какао, — повторила барышня ещё более растерянно. — Три столовых ложки на чашечку… Я тут книжку кулинарную купила, там рецепт, — добавила она совсем тихо, как бы извиняясь.
Тут-то мне и открылась ужасная правда.
Три. Столовых. Ложки. А в ту серо-розовую падлу клали хорошо если одну чайную. Всего лишь количество, которое по законам диалектики переходило в качество. Всего-то навсего. Ну и молоко вместо воды. Вся премудрость. Анекдотическое «евреи, не жалейте заварки». Ну и ещё это самое «а что, можно?».
И ведь это нельзя было даже списать на то, что проклятые коммуняки лишали народ «буржуазной роскоши». Хрен ли! Рецепт горячего шоколада отнюдь не скрывало по ночам проклятое кегебе, а какао-порошок был, в общем, доступен. Дороговат, но многие другие любимые наши лакомства обходились дороже. И было бы в моей задрипанной жизни ещё одно светлое пятнышко.
Впрочем, вследствии я узнал, что определённый резон в рассуждениях про «концентрат» был. Хороший горячий шоколад «в просвещённых державах» делается из специальных гранул горького шоколада, на вид, кстати, довольно-таки неказистых. Но вообще-то это необязательно. Всё дело было в элементарных знаниях. Нет, даже не в знаниях — достаточно было просто подумать. Я сам мог бы догадаться. Но чего-то не хватило — как раз этого самого «можно». Потому что я уже откуда-то знал, что «нельзя». Что из бурого порошка можно сделать только противное какао, и всё. Все ведь пьют это грёбаное какао и не петюкают — значит, других вариантов нет. Это же так очевидно.
…Я дожал текст до середины предпоследнего абзаца, когда ко мне подошла дочка и попросила конфетку. Конфеткой она называет любую вкусность, какую увидит на столе. Но на сей раз это были действительно конфеты — дрянные дироловские мятные леденцы из отходов химической промышленности. Они ей очень нравятся, так что она тащит уже четвёртый.
Как всякий родитель на моём месте, я решил, что это многовато.
– Нельзя, — ответил я дочке.
– Почему нельзя? — довольно логично спросила она. Она всегда это спрашивает, потому что я всегда отвечаю.
А отвечаю я на этот вопрос потому, что слово «нельзя» — опасное слово.
Вообще-то его нет. Нет такого понятия — «нельзя вообще». Есть масса других понятий. Например — «противно», «лениво», «опасно», «вредно для здоровья», «незаконно», наконец. Только не «нельзя». Потому что оно, ничего не знача, прорастает и заполняет всё умственное пространство. И когда потом начинаются спохватки — «а что, можно?» — бывает, как правило, уже поздно.
По-хорошему, его лучше бы вообще не употреблять. Но в разговоре с детьми оно само срывается с языка. В некоторых случаях я буквально заставляю себя сказать вместо напрашивающегося «нельзя» что-нибудь типа «я запрещаю». Потому что «я запрещаю» продержится в её голове ровно столько, сколько времени папины запреты будут для неё актуальны, а вот «нельзя», в силу своей неопределённой природы, может остаться и разрастись в баобаб какого-нибудь комплекса.
В данном случае, правда, ситуация была простая. Я не хотел давать ей конфету только потому, что сам усвоил в детстве: детям нельзя давать много конфет, «а то ай-я-яй». Что именно «ай-я-яй», я точно не помнил, а полагаться на невесть откуда проросшее мнение не хотелось.
Пришлось, короче, подыскивать рациональные аргументы.
– Это плохие конфетки, — осторожно сказал я.
– Папа, ну ты же их ешь, — опять-таки логично заявила дочка.
Тут мне пришлось отступить: родительский пример — сильная штука. Я, конечно, мог бы соврать, что эти конфеты можно есть только взрослым, но я не люблю врать своим детям по пустякам.
– Ты аппетит себе испортишь, — начал было я, но вспомнил, что она уже поужинала.
Других поводов для отказа я не придумал.
– Ладно, убедила, — я протянул ей голубую штучку. — Бери. Можно.
Константин Крылов
читать дальшеКогда я впервые услышал этот анекдот, мне вспомнилась школьная олимпиада по математике — в четвертом, что ли, классе довольно-таки средней московской школы. Там, среди прочего, давали задачки «на сообразительность». Например, была там такая задачка: девять точек квадратиком (три ряда по три точки), которые нужно соединить четырьмя отрезками, да ещё и соединенными в линию. Я трудился минут десять — драгоценные в такой ситуации десять минут! — возя карандашом между этими проклятыми точками, и всё время получался один лишний отрезок. В конце концов я сдался. А потом мне показали решение. Оказалось, что линии можно было проводить за пределами квадратика, образованного точками. Помню, меня это страшно возмутило: ну почему не сказали, что это разрешается?! Тогда бы… если бы да кабы.
Впрочем, афронт пошёл мне на пользу. С тех пор я стал обращать внимание не только на то, что прописано в условиях той или иной задачи, но и на то, что в них не прописано.
Это все, впрочем, «мелкая философия на глубоких местах». Пора бы уж и приставить её к делу, то есть к очередной истории. Но сначала ещё немного рассуждалова: уж потерпите чуток, а то получится непонятно.
Как известно, русский народ можно упрекнуть в чём угодно, но только не в отсутствии смекалки. «Смекалка», если кто не знает — это разновидность практического воображения. Основана она как раз на убирании какого-нибудь подразумеваемого и всем известного «нельзя» на «надо попробовать». Например, использовать какой-нибудь инструмент не по назначению: ну там забить гвоздь микроскопом, «совершенно к тому не предназначенным». Иногда получается неожиданно удачно: гвоздь оказывается забит с микроскопической точностью.
Советская власть, во многих отношениях пагубная, обострила эту самую народную смекалку до крайности. В условиях, когда любая нужная вещь могла пропасть из магазинов в любой момент — и навсегда, — выросла нация изобретателей и рационализаторов, способных решительно на всё. Причём с самого раннего возраста.
Ну, например. Я знал одного маленького очкастого хлюпика, который хотел иметь книжку «Мастер и Маргарита», а в магазине такую книжку тогда купить было никак нельзя. Тогда он решил её перепечатать, благо у родителей была пишмашинка. Однако сообразил, что мартышкин труд такого объёма требует чего-то большего, чем «четыре копии», — и надумал создать машину, которая делала бы неограниченное число «Маргарит». Для этой цели он попробовал набивать текст не на бумаге, а на станиолевой фольге с подложенной под ней промокашкой, а потом получившуюся выпуклую фольгу погружать в гипс и заливать оловом. Получался пуансон, который можно было использовать в самодельном печатном прессе. Качество первых страниц было, правда, ниже всякой критики, но смекалистый мальчик не отступался и совершенствовал технологию, пока родители не замели его за этими занятиями. Испугавшись, что отпрыск, чего доброго, таки добьётся успеха и примется множить что-нибудь совсем непотребное, папа таки купил ему «Маргариту» на Кузнецком за сорок рублей.
Ещё я помню девочку, самостоятельно срастившую порванную мамину золотую цепочку — для чего нужно быть как минимум лесковским Левшой… Или — полутораметровой длины стеклянную трубку на стене в одном интеллигентском доме: туда засыпали кофейный порошок, после чего сверху устанавливали сосуд с талой водой, вытекавшей по каплям: снизу из трубки сочился крепчайший кофейный экстракт… Или вот, к примеру, способ крепления штор, принятый в нашем доме: они подвешивались на пуговицах, игравших роль подвижных элементов в швеллерной планке. Оптимальные для этой цели пуговицы приобретались в «Военторге» — особливо удобны были мундирные жёлтые со звездой… Рассказ о самобытных конструкциях самогонных аппаратов я, пожалуй, отложу до другого раза.
И тем не менее. Иногда стихийная изобретательность натыкалась на какие-то странные стенки в голове. Некоторые вещи почему-то считались невозможными априори.
Так, например. Советские домохозяйки были невероятно изобретательны. Они были способны сделать вполне приличный обед из любого произвольно взятого набора продуктов. Они владели секретом прожарки несъедобной колбасы до приемлемого вкуса. Они могли придать рыбе нототении съедобность. Они могли изготовить подливу из костного бульона, уксуса и крыжовенного варенья. Ведомы им были тайны солений и настоек, а домашнее консервирование считалось национальным спортом. Когда же по какому-нибудь недосмотру начальства в руки хозяюшки попадало мясо… «это ням», как говорят теперь впечатлительные юницы.
Однако существовало немало продуктов, вполне элементарно изготовляемых в домашних условиях, которые, тем не менее, не умели делать.
В их число входил, например, майонез. Почему-то считалось, что это магазинный продукт, который совершенно невозможно изготовить дома. Рождённые в СССР верили, что майонез бывает только казённого производства — ну, я не знаю, как вустерский соус какой-нибудь.
Майонез продавался в стеклянных баночках на 250 мл с закатанной крышкой. Был он продуктом дефицитным — в иную пору баночку клали даже в продуктовые заказы. Впрочем, это зависело от места и времени. В Москву майонез, в общем, заглядывал, но периодически пропадал с прилавков — как правило, в самые неподходящие моменты. И притом он играл огромную роль в оформлении советского праздничного стола. Без него совершенно немыслимы были самые важные, ритуальные блюда — хотя бы тот же самый салат «Оливье», а также запеченные мясо и рыба. Отсюда возникали специфические майонезные страдания: когда вроде все продукты собраны, а майонез-душенька — ёк… В перестройку же майонез и вовсе нас покинул.
Ну и я рос в той же вере: майонез — продукт, делаемый на каких-то там «жировых заводах» по сложной специальной технологии.
Представьте моё удивление, когда я — уже в пору юности — оказался гостем в одном старом доме, где на кухне верховодила бабуля Мафусаиловых лет. И вот, заглянув на эту самую кухню, я с удивлением обнаружил там странное устройство: бутылочку с пробкой, прорезанной в двух местах, снизу и сверху (чтобы входил воздух). Судя по запаху, в ней было растительное масло.
Когда я спросил у мафусаилообразной бабки, что это такое, та, презрительно щурясь и задирая горбатый нос, сообщила мне, что это инструмент для изготовления майонеза.
Я, мягко говоря, остолбенел. Оказывается, майонез поддаётся упромысливанию в домашних условиях? Что, можно?
Бабка ехидно объяснила, что майонез — это очень просто. Нужно просто взбивать яичные желтки с солью и сахаром и добавлять во взбиваемое по капельке растительное масло. Лучше оливковое, «да где ж его возьмёшь». Главное — чтобы масло добавлялось маленькими порциями, зачем и бутылка: она клалась набок, и из неё оно капало во взбиваемые желтки. Потом всё это фиксируется ложкой горчицы и лимонного сока.
Также я узнал от бабуси, что можно добавить чеснока и перца, и получится соус айоли, а если порезать туда солёные огурцы, петрушку и лучка чуточку — то выйдет тартар. Она назвала ещё несколько названий соусов, звонких и загадочных, как имена мушкетёров. Но эта премудрость была для меня уже сверхурочной. Зато сам факт, что сей остродефицитный продукт, оказывается, не так уж и сложен в изготовлении… это прямо-таки меняло картину мира, да.
Но ладно бы майонез, ладно бы даже соус айоли! Это я бы пережил, но… впрочем, по порядку.
В розовом детстве моём существовал особо ненавистный мне напиток, которым детей почему-то охотно потчевали. Назывался он «какао». Нехорошему названию соответствовало содержание: это была розовато-бурая «типа сладкая» жидкость. Я ненавидел эту дрянь, как ребёнок может ненавидеть невкусную еду, которую дурни взрослые почему-то считают вкусной и пичкают ею «любя». На моё несчастье, эта дрянь входила в меню школьных завтраков и портила мне радость от вкусных изюмистых и маковых булочек и глазированных сырков, которые было нечем запить. Я покупал себе чай с кусочком «аэрофлотовского» сахара — это было гораздо лучше, чем буро-розовое буэээ.
Особенно же меня оскорбляло то, что взрослые называли этот напиток «шоколадным». Сама эта идея меня глубоко оскорбляла. Шоколад-то я любил. И очень хорошо представлял себе, каким должен быть напиток из шоколада. Он должен быть шоколадным, вот.
Зато в книжках, которые я читал в детстве, — особенно в исторических — время от времени попадались описания так называемого горячего шоколада. Его пили дамы и синьоры, оттопыривая мизинчик. Напиток, если верить описаниям, был очень горяч, благоухал ароматами и необычайно ласкал язык. Также я был в курсе того, что на проклятом и вожделенном Западе горячий шоколад тоже не является нечеловеческой редкостью, а, напротив, вполне себе ординарная вещь. В копилку рессентимента по отношению к тем упоительным краям это добавляло свою лепту, небольшую, но увесистую.
Иногда — редко — любящие родители водили меня в какое-нибудь советское кафе, иной раз и в «Шоколадницу». Там, в частности, была такая благодать, как «блинчики с шоколадом». Их поливали шоколадным же соусом. Я с интересом изучал его: он был жидкий, да, но он не был напитком, нет.
Ещё существовало покрытие торта «Прага» из «шоколадной глазури». Но и это было, ясен перец, не то.
Время от времени меня, конечно, посещали смутные мысли: а что если растопить обычную шоколадку? Я это и пробовал — в жестяной мисочке на огне. Получалась какая-то горелая фигня. Водяная баня — то есть кастрюля с кипятком, в который надо поставить другую, поменьше, — тоже приходила в голову, но это ж надо было «возиться». А главное — давил пресс: ну не может же быть, чтобы всё было так просто. Иначе все только и делали бы, что пили горячий шоколад. Поскольку же никто его не пьёт, а пьют гнусное «какао» — значит, в приготовлении сего волшебного напитка есть секреты, принципиально невоспроизводимые в нашей унылой жизни.
Окончательно в этом меня убедил один умный мальчик, который тоже интересовался этим вопросом. Его интеллигентный папа объяснил, что для приготовления горячего шоколада нужен не простой, а концентрированный шоколад, который в Союзе делать не умеют, а покупают в Америке только для членов Политбюро. Насчёт «только для Политбюро» мне показалось всё-таки лажей, но общая идея была вполне достоверна. В самом деле, «должна же быть причина».
Потом я услышал от одной девочки, что в каких-то московских кафе горячий шоколад таки подают. Описания соответствовали книжным, но это не утешало. Кафе — это был какой-то другой мир.
Прошло время: перестройка, гласность, кирдык, тырдык, дзынь-бу-бу. Шёл девяноста пятый год. Я занимался такой хренью, что и вспоминать стыдно. Мои друзья-знакомые занимались тоже хренью, тоже стыдной, нередко тошной, зачастую опасной. Как-то раз я зашёл домой к одному из товарищей по заработку.
Мы сидели в крошечной комнатёнке и обсуждали денежные вопросы. Его очаровательно юная, но хозяйственная супруга спросила меня, хочу ли я чаю или кофе. Я не хотел кофе, а от чая меня уже тошнило. Что я и высказал, намекая, собственно, на пивко или чего покрепче.
Но ожидания мои обманулись. Ибо через небольшое время эта милая барышня принесла поднос с двумя маленькими белыми чашечками. Внутри было что-то чёрное.
Да, да, это был он! Горячий, черти б его драли, шоколад!
К моей чести, я понял это сразу, с первого взгляда. Первый же глоток — впрочем, какой глоток, он был густой настолько, что его надо было есть ложкой, — развеял все сомнения. Это было то самое, что грезилось мне в детских мечтах. Тот самый вкус, которого я ждал столько лет. Тот самый запах, который грезился в думах. Тот самый цвет, тот самый размер и так далее по списку.
Первая моя мысль была: ну вот, завезли. Наконец-то до тёмной, корчащейся в рыночных муках России дошло то самое загадочное сырьё, из которого делают это чудо. Тот самый концентрированный шоколад. Дожили до счастья.
И, конечно, я тут же задал соответствующие вопросы: как? из чего? где купили?
– А ничего такого, — растерянно ответила милая барышня. — Шоколадку натираю на тёрке, нашу только, хорошую… Молоко со сливками добавляю, специи и грею. Он растапливается, ну и вот… Ещё коньяку можно добавить немножечко. А вообще-то лучше из какао делать. Только хорошего какао сейчас нет.
– Какое какао? — почти заорал я. — Какое какао? Из какао делают какао, эта такая гадость, её пить невозможно…
– Какао, — повторила барышня ещё более растерянно. — Три столовых ложки на чашечку… Я тут книжку кулинарную купила, там рецепт, — добавила она совсем тихо, как бы извиняясь.
Тут-то мне и открылась ужасная правда.
Три. Столовых. Ложки. А в ту серо-розовую падлу клали хорошо если одну чайную. Всего лишь количество, которое по законам диалектики переходило в качество. Всего-то навсего. Ну и молоко вместо воды. Вся премудрость. Анекдотическое «евреи, не жалейте заварки». Ну и ещё это самое «а что, можно?».
И ведь это нельзя было даже списать на то, что проклятые коммуняки лишали народ «буржуазной роскоши». Хрен ли! Рецепт горячего шоколада отнюдь не скрывало по ночам проклятое кегебе, а какао-порошок был, в общем, доступен. Дороговат, но многие другие любимые наши лакомства обходились дороже. И было бы в моей задрипанной жизни ещё одно светлое пятнышко.
Впрочем, вследствии я узнал, что определённый резон в рассуждениях про «концентрат» был. Хороший горячий шоколад «в просвещённых державах» делается из специальных гранул горького шоколада, на вид, кстати, довольно-таки неказистых. Но вообще-то это необязательно. Всё дело было в элементарных знаниях. Нет, даже не в знаниях — достаточно было просто подумать. Я сам мог бы догадаться. Но чего-то не хватило — как раз этого самого «можно». Потому что я уже откуда-то знал, что «нельзя». Что из бурого порошка можно сделать только противное какао, и всё. Все ведь пьют это грёбаное какао и не петюкают — значит, других вариантов нет. Это же так очевидно.
…Я дожал текст до середины предпоследнего абзаца, когда ко мне подошла дочка и попросила конфетку. Конфеткой она называет любую вкусность, какую увидит на столе. Но на сей раз это были действительно конфеты — дрянные дироловские мятные леденцы из отходов химической промышленности. Они ей очень нравятся, так что она тащит уже четвёртый.
Как всякий родитель на моём месте, я решил, что это многовато.
– Нельзя, — ответил я дочке.
– Почему нельзя? — довольно логично спросила она. Она всегда это спрашивает, потому что я всегда отвечаю.
А отвечаю я на этот вопрос потому, что слово «нельзя» — опасное слово.
Вообще-то его нет. Нет такого понятия — «нельзя вообще». Есть масса других понятий. Например — «противно», «лениво», «опасно», «вредно для здоровья», «незаконно», наконец. Только не «нельзя». Потому что оно, ничего не знача, прорастает и заполняет всё умственное пространство. И когда потом начинаются спохватки — «а что, можно?» — бывает, как правило, уже поздно.
По-хорошему, его лучше бы вообще не употреблять. Но в разговоре с детьми оно само срывается с языка. В некоторых случаях я буквально заставляю себя сказать вместо напрашивающегося «нельзя» что-нибудь типа «я запрещаю». Потому что «я запрещаю» продержится в её голове ровно столько, сколько времени папины запреты будут для неё актуальны, а вот «нельзя», в силу своей неопределённой природы, может остаться и разрастись в баобаб какого-нибудь комплекса.
В данном случае, правда, ситуация была простая. Я не хотел давать ей конфету только потому, что сам усвоил в детстве: детям нельзя давать много конфет, «а то ай-я-яй». Что именно «ай-я-яй», я точно не помнил, а полагаться на невесть откуда проросшее мнение не хотелось.
Пришлось, короче, подыскивать рациональные аргументы.
– Это плохие конфетки, — осторожно сказал я.
– Папа, ну ты же их ешь, — опять-таки логично заявила дочка.
Тут мне пришлось отступить: родительский пример — сильная штука. Я, конечно, мог бы соврать, что эти конфеты можно есть только взрослым, но я не люблю врать своим детям по пустякам.
– Ты аппетит себе испортишь, — начал было я, но вспомнил, что она уже поужинала.
Других поводов для отказа я не придумал.
– Ладно, убедила, — я протянул ей голубую штучку. — Бери. Можно.
Константин Крылов
) Пару лет назад в Венгрии дело дошло до многотысячной демонстрации протеста: блондинки требовали запретить анекдоты про них.